Галактион Табидзе

Я  обнаружила случайно и для себя неожиданно, что даже филологи современные не знают грузинских поэтов, а когда я училась в университете (в советское время), нам о них рассказывали. Плохо , что сейчас не знакомят с литературой ближайшего зарубежья - знание языков и литературы соседей облегчает понимание между народами, не так ли? 

        На самом деле, коллеги, Вы слышали их стихи, не могли не слышать,  только с авторами не ассоциировали. Взять хотя бы стихотворение "Он и она" Галактиона Табидзе! Да и другие его стихи узнаете, я думаю:

Галактион ТАБИДЗЕ




БЕЗ ЛЮБВИ

Нет без любви сиянья в небесах,
Дыханья ветра, мира многоцветья,
И пенья птиц в разбуженных лесах,
Нет без любви ни жизни, ни бессмертья....

Но мне любовь последняя милей,
Что, как цветок осенний, в тихой неге
Не внемлет диким окрикам страстей,
Фиалок буйству на весеннем снеге.

На хрупкие цветы он не похож,
Полночный ураган его ласкает,
И он клонится медленно к земле,
В безмолвии осеннем увядает...

Последняя любовь, уйдешь и ты,
Когда поблекнут нежные соцветья,
Но в мире нет бессмертья без любви,
Нет и не будет без любви бессмертья...


ОН И ОНА

Мир состоит из гор,
Из неба и лесов,
Мир – это только спор
Двух детских голосов.

Земля в нем и вода,
Вопрос в нем и ответ:
На всякое "о, да!"
Доносится "о, нет!".

Среди зеленых трав,
Где шествует страда,
Как этот мальчик прав,
Что говорит: "о, да!".

Как девочка права,
Что говорит: "о, нет!".
И правы все слова,
И полночь и рассвет.

Так в лепете детей
Враждуют "нет" и "да",
Как и в душе моей,
Как и во всем всегда.

(Пер. Беллы Ахмадулиной)

Платаны Шиндиси

С чем платаны Шиндиси сравню?
С чем сравню той поры несравненность?
Ее утро, ведущее к дню,
ее детских молитв откровенность?
С чем тебя я сравню, моя мать?
Что ж не брошусь я к скважинам, щелкам,
к окнам, чтобы на миг увидать,
как идешь, как белеешь ты шелком?
О платаны в Шиндиси моем!
Я не понял закона простого —
да, напомнит одно о другом,
но одно не заменит другого.
Так о детстве всерьез и шутя
я заплакал, отверженный странник.
Уж не я, а иное дитя
его новый и милый избранник.
Нет замены вокруг ничему:
ни пичужке порхающей в выси,
ни цветку, ни лицу моему,
ни платанам в далеком Шиндиси.

МЕРИ

Венчалась Мери в ночь дождей,
И в ночь дождей я проклял Мери.
Не мог я отворить дверей,
Восставших между мной и ей,
И я поцеловал те двери.
Я знал — там упадают ниц,
Колечком палец награждают.
Послушай! Так кольцуют птиц!
Рабынь так рабством утруждают!
Но я забыл твое лицо!
Твой профиль нежный, твой дикарский,
Должно быть, тёмен, как крыльцо
Ненастною порой декабрьской?
И ты, должно быть, на виду
Толпы заботливой и праздной
Проносишь белую фату,
Как будто траур безобразный?
Не хорони меня! Я жив!
Я счастлив! Я любим судьбою!
Как запах приторен, как лжив
Всех роз твоих… Но Бог с тобою.
Не ведал я, что говорю, —
Уже рукою обрученной
И головою обреченной
Она склонилась к алтарю.
И не было на них суда —
На две руки, летящих мимо…
О, как я молод был тогда.
Как стар теперь.
Я шел средь дыма,
Вкруг дома твоего плутал,
Во всякой сомневался вере.
Сто лет прошло. И, как платан,
Стою теперь.
Кто знает, Мери,
Зачем мне показалось вдруг,
Что нищий я? И в эту осень
Я обезумел — перстни с рук
Я поснимал и кинул оземь?
Зачем «Могильщика» я пел?
Зачем средь луж огромных плавал?
И холод бедственный терпел,
И «Я и ночь» читал и плакал?
А дождик лил всю ночь и лил
Всё утро, и во мгле опасной
Всё плакал я, как старый Лир,
Как бедный Лир, как Лир прекрасный.
1915

(пер. Бэллы Ахмадулиной)

СНЕГ
Лишь бы жить, лишь бы пальцами трогать,
Лишь бы помнить, как подле моста,
Снег по-женски закидывал локоть,
И была его кожа чиста.
Уважать драгоценную важность
Снега, павшего в руки твои,
И нести в себе зимнюю влажность
И такое терпенье любви.
Да уж поздно. О милая! Стыну
И старею.
О, взлёт наших лиц —
В снегопаданье, в бархат, в пустыню,
Как в уют старомодных кулис.
Было ль это? Как чисто, как крупно
Снег летит… И наверно, как встарь,
С январем побрататься нетрудно.
Но минуй меня, брат мой, январь.
Пролетание и прохожденье —
Твой урок я усвоил, зима.
Уводящее в вечность движенье
Омывает нас, сводит с ума.
Дорогая, с каким снегопадом
Я тебя отпустил в белизну
В синем, синеньком, синеватом
Том пальтишке — одну, о, одну?
Твоего я не выследил следа
И не выгадал выгоды нам —
Я следил расстилание снега,
Его склонность к лиловым тонам.
Как подумаю — радуг неровность,
Гром небесный, и звезды, и дым —
О какая нависла огромность
Над печальным сердечком твоим.
Но с тех пор, властью всех твоих качеств
Снег целует и губит меня.
О, запинок, улыбок, чудачеств
Снегопад среди белого дня!
Ты меня не утешишь свободой,
И в великом терпенье любви
Всею белой и синей природой
Ты ложишься на плечи мои.
Как снежит… И стою я под снегом
На мосту, между двух фонарей,
Как под плачем твоим, как под смехом,
Как под вечной заботой твоей.
Всё играешь, метелишь, хлопочешь.
Сжалься же наконец надо мной —
Как-нибудь, как угодно, как хочешь,
Только дай разминуться с зимой.
1916
(пер. Бэллы Ахмадулиной)

ПОЭЗИЯ — ПРЕЖДЕ ВСЕГО

О друзья, лишь поэзия прежде, чем вы,
Прежде времени, прежде меня самого,
Прежде первой любви, прежде первой травы,
Прежде первого снега и прежде всего.
Наши души белеют белее, чем снег,
Занимается день у окна моего,
И приходит поэзия прежде, чем свет,
Прежде Свети-Цховели и прежде всего.
Что же, город мой милый, на ласку ты скуп?
Лишь последнего жду я венка твоего,
И уже заклинанья срываются с губ:
Жизнь, и Смерть, и Поэзия — прежде всего.
12 декабря 1920
(пер. Бэллы Ахмадулиной)


 *   *   *

Уходишь… Муки, тяготы и думы 
Легли к ногам, как под косой - тростник. 
Кто говорит, что ты сегодня умер? - 
Нет, именно сегодня ты возник. 

Уходишь… Всё в тебе отволновалось. 
Ты никому не в тягость - как цветы. 
Кто говорит, что счастье перервалось? - 
Нет, именно сегодня счастлив ты. 

Уходишь в сумрак кладбища лесного, 
Иным жильём ты в жизни не владел. 
Кто говорит, что ты лишился крова? - 
Нет, ты нашёл и дом свой, и надел. 

Уходишь… Но судьба твоя прекрасна 
Никто под ней не подводил черты: 
Давно в тебя влюблённое пространство 
Тебя зазвало. Стал пространством ты. 

1956 
НАДПИСЬ НА КНИГЕ 
«МАНОН ЛЕСКО»

И я окружен глубиной безначальной,

Где сон проступает сквозь сон —

Как повесть иная — сквозь этот печальный

Роман де Грие и Манон.

Столетья летят! На обложке шедевра —•

Нежданный его эпилог —

Тревожные ритмы Парижа и Эвра,

Затянутый узел дорог,

Фиакры, наемные головорезы,

Дуэль, вероломство, тюрьма…

И рушится вся богословская теза,

И логика сходит с ума.

А бедствий причина — ясна и невинна!

И праведен тот, кто влюблен.

О бедный закон! О печальный старинный

Роман де Грие и Манон…

Осенняя стужа, влюбленные в роще,

И час их неверен и скор,

И страшно маячит им Гревская площадь —

Толпа и позорный костер.

Но петли уловок и тропы запрета

Уже разрешила, прошла —

Как луч отлетевший — мгновенная эта,

Певучая эта стрела…

Утрата — и ужас. И ропот на бога.

И старый аббат поражен —

И рвется — и длится — темно, одиноко

Роман де Грие и Манон.

1939

(пер. В. Леоновича)

ПЕРСИКОВОЕ ДЕРЕВО

Опять смеркается, и надо,
Пока не смерклось и светло,
Следить за увяданьем сада
Сквозь запотевшее стекло.

Давно ли, приминая гравий,
Я здесь бродил, и на виду,
Словно букет меж чистых граней,
Стояло дерево в цвету.

Как иноземная царевна,
Казало странные черты,
И пахли горько и целебно
Им оброненные цветы.

Его плодов румяный сахар
Я собирал между ветвей.
Оно смеялось - добрый знахарь
Той детской радости моей.

И всё затем, чтоб днем печальным
Смотреть немея, не дыша,
Как в легком выдохе прощальном
Возносится его душа.

И - всё охвачено верченьем,
Круженьем, и в глазах темно.
Как будто в небе предвечернем,
В саду моём красным-красно.

Сиротства огненный оттенок
Ложится на лицо и грудь, О
Обозначается на стенах
В кирпич окрашенная грусть.

Я сам, как дерево седое,
Внутри оранжевой каймы,
Над пламенем и над водою
Стою в предчувствии зимы.

Я и ночь

В час, когда эти строки я посвящаю ночи, 
Ветер в окно влетает, сказки полей бормочет. 

То-то с себя окрестность лунный покров не снимет! 
Ветер сирень целует — кто их сейчас разнимет? 

В небе — колонны дали с их голубиным цветом. 
Столько в нем чувств высоких, сколько в посланье этом! 

Призрачный свет пространства так различим воочью, 
Полон щедрот, как сердце, полное этой ночью. 

С давней поры я в сердце тайну ношу глубоко, 
Ветер ее не тронет и не увидит око. 

Что же друзья узнают? Сердце печаль изранит. 
Что же в его глубинах вечно сохранным станет? 

Дум его не похитит миг блаженный и властный, 
Тайны украсть не смогут ласки женщины страстной. 

Нет, ни стон средь дремоты, даже ни кубок винный, 
Не отберут у сердца темный покой глубинный. 

Только лишь ночь, бессонна, ночь, за окном белея, 
Тайну мою открыла — что мне поделать с нею? 

Знает мое сиротство, гонит мученья прочь. 
Двое лишь нас на свете: я — и святая ночь!