Луис Макнис
Макнис Льюис (MacNeice, Louis) (1907-1963), англо-ирландский поэт и критик. Родился 12 сентября 1907 в Белфасте, в семье епископа. Окончил Мертон-колледж Оксфордского университета, где изучал античную филологию, а позже преподавал ее в Бирмингемском университете (1930-1936) и Бедфордском женском колледже (1936-1940). В 1941-1949 писал тексты и ставил радиоспектакли на Би-би-си, в 1950 был назначен директором Британского института в Афинах. Макнис часто выступал в США с лекциями и чтением стихов. Макнису принадлежат поэтические сборники Слепые петарды (Blind Fireworks, 1929), Осенний дневник (Autumn Journal, 1939), Отпрыск и призрак (Plant and Phantom, 1941), Трамплин (Springboard, 1944), Черная башня (The Dark Tower, 1946), Дыры в небе (Holes in the Sky, 1948), Десять всесожжений (Ten Burnt Offerings, 1952) и Посещения (Visitations, 1959), работы о современной поэзии (1938) и У.Б.Йитсе (1941), перевод Фауста Гете (1951) и экспрессионистская драма в стихах За рамками (Out of the Picture, 1937), книга стихов и прозы Письма из Исландии (Letters from Iceland, 1937; совместно с У.Х.Оденом). В 1958 Макнис был награжден орденом Британской империи. Умер Макнис в Лондоне 3 сентября 1963. (Энциклопедия Кольера)
Очень мало переводов, в библиотеках - только "Темная башня" , пьесы, кое-где в сборниках одно-два стихотворения. Удивительно, как его не заметили, почему не переводили, не печатали...
Внизу
Вид сверху на излучину залива:
Волна — пробор гусиного пера…
То пенится, то стрижена под мячик.
Вид сверху:
Щитки полей усеяны стогами,
Как отзвуками вздохов земляных.
Вид сверху:
Отсюда дом похож на старый поршень,
Беззвучный, отработавший своё.
А вниз сойдешь,
От перхотной волны несет гнильем.
Как провоняла эта сырость!
А вниз сойдешь…
За труд, каким бы тучным ни был злак, воздастся
Спинной или сердечной болью.
А вниз сойдешь,
Твой дом возьмет тебя и втянет
В водоворот любви и желчи.
Дом на скале
В дому чадит светильник, а снаружи
Маяк сигналы шлет в морскую тьму.
Там — очумевший ветер даль утюжит,
Здесь — ключ теряешь к сердцу своему.
Там — зябко, пусто. Здесь — в двужильном теле
Застыла кровь, и циферблат ночной
Подталкивает время. Там — взопрели
Клокочущие волны под луной.
Здесь — предков зов, мешающий проклятья
С благословеньем. Там — безвидна взвесь
Небес и моря, и не знаешь, ждать ли,
Бубня с досады, лучшей жизни здесь.
Равенна
Запомнил поездку в Равенну. Во-первых,
Прибытье — ещё венецийский туман не растаял.
Весь мир мне казался равниной. Холсты Тинторетто
Ещё поглощали меня глубиной перспективы,
Но в церковь войдя Сан Витале, я с толку был сбит и почти что
Распластан увиденным, этой мозаикой, где Феодора
Изображена — та самая, в прошлом, плясунья, из чрева которой
Голодные гуси клевали зерно. Взойдя на престол,
Одних окружила опекой — сброд колесничных
Болельщиков или, к примеру, монофизитов. Других же
На кол рьяно сажала… Во-вторых, я запомнил
Цезарев порт, от которого только названье, Classe, осталось.
Море, его не увидишь, как, впрочем, и мачты
Либурнийских судов. Византия и Рим, где теперь
Ваша слава? В малярийном увязла болоте.
Над низменной этой округой господствует церковь,
Сант-Аполлинаре, и корпус фабричный маячит…
Запомнился гонор столетий, подпорченных гнилью,
Из-под век мозаичных студеный, оправленный в золото взгляд.
Перевод: Григорий Стариковский
Из цикла «Глоссы Темных веков»
Вслед Бэде Достопочтенному
Вслед Бэде Достопочтенному
Следя полет пичуг под крышею овина —
Влетят и вылетят, — и в памяти — рассказ хрониста:
Та зала, стены — дерево, в середине — очаг,
Пол устлан тростником. Они сидят и рвут руками мясо,
И вдруг — над головами — ласточка, из темноты
Той бури, что снаружи: залетела и заметалась по-над головами;
Зигзаг, еще зигзаг — и вылетела в ночь; и кто-то молвил,
Птице вослед: «Жизнь человека — в слепоте полет…»
Но время отходить ко сну; по одному встают — за тенью за тень
Взбегает по стене, колеблется. Как в этом мире —
Да и там, за гранью, в горних, найти приют пичуге?
Глаза смежают, — те слезятся: от дыма, верно; разве кто-то знает
Хотя бы малость: откуда мы пришли, куда идем?
Полет той ласточки слепой абсурдом делает сам помысел —
Все то, что бьется и саднит, и не дает покоя
На дне сознания:
есть и другая жизнь, не эта.
Заметки юного натуралиста
Одуванчики
Настырные, наглые,По угольной дорожке детства — вспышками огней,
Отнюдь не неженки — не майский первоцвет,
Зато, в отличье от него, они готовы
Расти везде — меж шпал узкоколейки, на причале,
Подобно тем подругам-хохотушкам, в которых
Не влюбишься, но — их присутствие заполнит
Провалы, где ни примул нет, ни роз.
Кошки
В часы уныло-серые из детства — всплеском игры,
Изнеженные — вот уж не чета собакам,
И, от собак в отличие, готовы
Предаться флирту, пасть, зевнуть: плевать, где это происходит, —
Подобно женщинам, которые ничем себя не свяжут,
И их пути известны им одним,
И все же — пути возлюбленных их — легче и светлей.
Коростели
Настырные, и не поют — скрежещут, —
Своим полетом изгороди детства они сшивали, —
Совсем не неженки — куда им до дроздов,
Притом, в отличье от дроздов, всегда готовы
Свидетельствовать: это — лето, лето,
Подобно людям за углом, что громко
О чем-то спорят, а свернешь — их след простыл,
Но хриплые их голоса даруют уверенность: мы на месте в этом мире.
Море
Настырное, не ведающее жалости, —
Прибоя грохотом по галечному пляжу детства, вал за валом,
Изнеженное — не чета земле,
В отличье от земли, в любой момент готовое
Напомнить вам о вечности,
Подобно в этом вещам и женщинам,
Пред которыми склоняемся, сдаваясь в плен,
И сдавшись — обретаем жизнь.
Перевод: Антон Нестеров
Солнечный свет в саду
Солнечный свет в саду
Разом резче и холодней;
Нам не удержать этот миг
В сетях золотых лучей,
Не умолить палачей
Пощадить красоту.
Мы были свободней стрел,
Чей стремителен краткий полёт,
Замыкается жизни круг -
Вдруг земля нас, мой друг, позовёт:
Здесь сонетов и птиц излёт,
Здесь времени танцев предел.
В небе путь нескончаем -
Бросаем вызов ветрам,
Хоть зловеще пенье сирен
И тлен прочат колокола,
Но земля в тёмный плен позвала,
Египтянка, мы умираем...
Нам не вернуть красоту,
Сразу сердцем окаменев,
Благодарно всё ж вспомню ту,
С кем встречали (рука в руке)
Ярость ливня и грома гнев,
И солнечный свет в саду.
МОЛИТВА РОЖДЕНИЯ
(перевод с англ. И. Ерпылёва)
Я не пришёл ещё; услышь мою мольбу:
Спаси и сохрани от нечисти и тьмы,
От кровопийц и хищников меня.
Я не пришёл ещё; дай свет душе моей.
Мне страшно, что способен род людской
Стеною злобы окружить меня,
Проклятым зельем опьянить меня,
Обманом тонким искушать меня,
В глухих темницах истязать меня,
В бассейне с кровью утопить меня.
Я не пришёл ещё; дай мир душе моей:
Реку прошу – укачивать меня,
Луга, цвели чтоб только для меня,
Деревья – мудрости учить меня,
И звёзды, чтобы пели для меня.
Поводырей прошу – к Тебе вести меня.
Я не пришёл ещё; прости душе моей
Грехи, в которых обвинят меня,
Слова, какие скажут за меня
И мысли, что они навяжут мне,
И ложь, когда покажут правду мне,
И жизнь, когда убить прикажут мне,
И смерть, когда уйти прикажут мне.
Я не пришёл ещё; дай роль душе моей,
Чтоб не забыл я реплику, когда
Безумцы станут просвещать меня
И бюрократы – унижать меня,
И горы будут недовольны мной,
Любовники – смеяться надо мной,
И шёпот волн отнимет разум мой,
И зов пустынь конец приблизит мой,
И нищий отвернётся от меня,
И даже дети проклянут меня.
Я не пришёл ещё; услышь мою мольбу:
Спаси и сохрани от тех, кто зверем стал
И кто Тобою возомнил себя.
Я не пришёл ещё; дай мощь душе моей
Без трепета сопротивляться тем,
Кто может совести лишить меня,
В ряды убийц завербовать меня,
В деталь машины превратить меня,
Безликой вещью заклеймить меня;
И тем, кто должен растерзать меня,
Развеять хочет по ветру мой прах,
Кто хочет, чтоб душа моя была
Водой на окровавленных руках...
Но да ни в камень обратят меня,
Ни в жертву мраку принесут меня,
Иначе жизнь на что душе моей?
Там, за углом
Там, за углом - там всегда было море. И в детстве,
вернувшись с каникул, вытрясая песок из ботинок,
мы знали: там, откуда он взялся - его много больше - бесконечность песка,
водрослей и горизонтов, чтобы щуриться вдаль. И в щенячестве наших
любовей мы томились по слиянию двух одиночеств: где-то там
за углом, там, где Ксенофонт, запорошенный пылью, после всех переходов
знал - он добрался до дома, а Колумб - тот боялся: ему не доплыть,
в Откровении же у Иоанна сказано: этого больше не будет. Там
за углом, невзирая на все, - там всегда будет царство,
что врезает свои берега - долетевшими брызгами пенных валов, -
та республика одиночеств, где когда-то у нас было право
гражданства - мы помним ее, как запястья того, кто разжал нам капкан,
или качал колыбель, - этот образ всплывает, когда песок сыпется на ковер,
когда раковина плачет нам об изгнанье, когда ветер из-за угла
доносит запах водорослей и привкус соли, или волну
что тронута сталью луны и вгрызается в память, как бур.
Там за углом дожидается - море.
Волки
Хватит с меня раздумий, больше не буду
изводить себя завистью к тем, кто живет как живется
с грустью не буду смотреть на собак, неразборчивую записку
девушек перед зеркалом, на песочные замки,
которые смоет приливом, едва дети лягут в постель
Прилив придет и отхлынет, и хватит
Думать о нем: что мне текучесть воды, что мне - ее постоянство
хватит уже подвывать античному хору
Лучше заботится лишь о ближайшем будущем,
А после - пусть море сомкнется над нами
Ну же, идите ко мне: встанем в круг,
Возьмемся за руки и внушим себе, что так, держась
Друг за друга, мы не подпустим волков, что воют
в прибое. И притворимся,
Что мы не слышим их вой в нашем смехе и наших беседах
Переводы А. Нестерова
Белфаст
Базальтовый в подпалинах огонь
Вмерзает в кровь, и, пленкою слюды
Обмазанный, сквозит в тяжелом взгляде.
Вода гниет, как падаль, у причала.
В подвздошье неба загнан клин залива.
Потеки керосина. Слышно, как
Кувалдами под стык подводят рельсы,
И телеграфные гудят распятья.
Здесь обыватель любит красоту
Недорогих изделий: целлулоид
Воротничков, телячий абажур,
Утробность каучуковых перчаток.
Церковный двор. У ног Марии плачет
Работница в дырявом полушалке.
(Жизнь искрошилась, остальное - ночь),
А мы, смеясь, проскальзываем мимо.
Страна сутан и лбов под капюшоном,
И оранжистской барабанной дроби.
Плачь, женщина, никто твою молитву
Здесь не услышит. Радуйся, Мария!
Голос
Обыватель на двор выползает, а там, торжествуя,
Солнце шквально палит, переходит весна в штыковую.
Генеральство весны, а над ней барражируют птицы.
Поаллейно каштаны к сраженью готовят бойницы.
Но лишь взвизгнет клаксон или голубь взглаголет знакомо,
Обыватель - сигара во рту - в толчею ипподрома
Снова влиться спешит, чтоб тоску свою переупрямить.
Но, как тень за предметом, за ним увивается память,
Говоря: "Подслащенная, жизнь не становится веской.
Лучше дома сиди, пусть несется весна на курьерском
Без тебя, потому что нельзя возвратиться оттуда,
Где порожних вагонов навалены мертвые груды.
Не гуляй в одиночку, а то не вернешься с прогулки -
Тебя солнце убьет или финкой пырнут в переулке".
Август
Смахнув цветки боярышника, лето
Почти не жжет, как под прикрытьем ставен.
Оглянешься, но скоро убедишься:
Бег времени по-прежнему неявен.
Нам каждый день, как новый холст, но если
Вглядеться в жизнь, идущую по кругу,
Поймем, что день сегодняшний с вчерашним,
Как капли две, похожи друг на друга.
Стрижет газоны певчая косилка.
Летят травинки изумрудной стаей.
Я, как Пуссен, рисую нас обоих,
И шум земли холсту препоручаю.
Гирляндами разубраны деревья,
И театральны жесты, храмы, птицы.
Вот мы с тобой, как римляне, а рядом
Бог времени стоит каменнолицый.
Но это все - мазня и дилетанство:
Не время призрачно, а мы, из тлена
Восставшие во тьму непониманья
Судьбы cвоей - одолженной, мгновенной.
Велосипедист
Вниз по склону разгон: за спиной остается
Лошадь в облаке пыли. Ветер, вея навстречу,
Капли пота сдувает со лба, -- пишем слитно мальчик и небо.
Он прижался к изгибам руля, к излучинам лета,
Это - вводная жизнь, междометие, взятое в скобки
Горизонта, когда несказуемо главное --
Доскажут ещё -- предложенье... Минута
Длится дольше павлиньего лета, летит стрекоза,
Распростившись с землей.
Подчеркнем её выпорх волнистой линией света.
Белизна ослепляет до слез,
Лошадь забрана в скобки мальчишечьих глаз.
Трава закипает, здесь уйма кузнечиков. Брызжут
Камешки, и меловой околоток
Вспрыснут жаркими гонками,
Ноги - на раме, волосы пo ветру вьются.
Разлетается пыль. Лето, лето!
Они гонят за ним по пятам - в мотыльковый сачок залучить бы
Или мячиком красным ошпарить. Пенное лето
Догорает в детском прищуре.
Стрекот звонка. Ставим точку в конце предложенья.
Скоро, скоро им жать на педали,
Но пока - лихо едешь, но будешь ли дальше - есть время
На свободном ходу обогнать
Лошадь, взвив пыль меловую...
Она тихо идет, нарушая порядок времен,
Неброско идет бесконечно.
Мыльная пена
Вот так же пахла раковина мылом,
Он вспомнил, в детстве, в доме, где гостил он.
Теперь он ясно различал площадку,
Зеленый шар, себя с крокетной клюшкой.
Дом был как праздник: башня, телескоп,
Два глобуса, один - земли, другой -
Лобастый - неба, чучело собаки,
Оранжерея, море за порогом.
Все повторилось: ясный день, площадка,
Отец кричит ему "Играй!", он медлит.
Потом - удар, так бьют часы в фойе,
Где чучело, и мяч скользит в ворота,
Проскальзывая дальше, снова окрик
"Играй", но шар увяз в густой траве,
И клюшка выпала, и не узнать
В струе воды свои чужие руки.
Харон
"Не потеряй билет", говорил кондуктор,
В черную горсть ссыпая мелочь,
"Контролер у нас - злой, как дьявол.
Будь осторожен". По Лондону шел автобус.
Мы видели птиц, но не слышали ястребиный -
Сквозь стекло - клекот военной сводки,
Мы не знали, что овчарка на тротуаре лает
Пронзительней, чем кричат петухи под утро.
Дальше катил автобус. Новые пассажиры
Штурмовали двери, в дверях давились,
Впалые люди... Дальше катил автобус,
И светил прожектор лучом нетленным.
Мы подъехали к Темзе. На месте мостов - провалы.
"Как бы нам на тот, что туманом застлан,
Перебраться берег?" спросили мы, и отвечал кондуктор:
"Поезжайте, faute de mieux, паромом".
На свет фонаря из мрака паромщик выплыл,
Старый знакомец Вергилия и Данте.
Он окинул нас тусклым взглядом, мертвым
Оком. Липкие от медных денег руки
Сжимали шест. На икрах вздувались вены.
Если бы мрамор возрек, это был бы его голос:
"Уплывающий в смерть платит сполна, сполна".
Переводы Г. Стариковского
Комментариев нет:
Отправить комментарий